Невыносимо читать слезливые бредни защитников абстрактного добра. Сразу видно, вырванные волосы на ногах — это предел испытанных страданий для милого человека в розовых очках. Меня больше убеждают конкретные истории конкретных людей, чьи истории о бесчеловечности и садизме врачей и учителей только подтверждают мой собственный опыт. Да, единицы от этих профессий достойны уважения, но чтобы в общей массе можно было петь им осанну — нет, не в этой жизни.
— У вас такой диагноз уже 15 лет? — спрашивает эндокринолог у моей мамы. — Не может быть, с ним столько не живут.
В принципе, она оказалась права. Мама ушла через год. Вы считаете, я должна ей добра за мамины слёзы после приёма?
— Зачем это вашему мужу, он же вот-вот умрёт! — это участковый врач моей бабушке. То, что в комнате ещё и дед, который всё понимает, не важно. Добра ей? Щаз.
— Мам, врач смотрела мне горло нестерильным инструментом! — это мой девятилетний сын вышел от ЛОРа. Мы выписывались в школу. Ага, через три дня — инфекционная ангина. 40 градусов шесть дней. Врач из департамента по телефону защищала мундир так, что слюна через трубку брызгала. Не знаю, как вы, а я им обеим лучше ничего не буду желать.
У меня десятки таких историй только из моего опыта.
Увы, об учителях у меня ещё более резкие впечатления. Два поколения выросли в стенах одной школы. Добрые слова и добрая память — только четырём учителям, которые любили детей, видя в них людей, а не сырьё для отработки собственных комплексов: Миронычу, Лоре, Светлане Александровне и Анатолию Циденовичу. Надо ли говорить, что и им было нелегко в окружении быдлоучителей? Остальные уродовали детей.
Не надо говорить общие слова. Мы все благодарны отдельным людям в каждой из профессий. Не надо только больше этих красивых слов. И учителя, и врачи не должны иметь индульгенции априори. Их грехи и так практически ненаказуемы и недоказуемы. Пусть лучше будут людьми, и каждый из них получит своё индивидуальное спасибо.
— У вас такой диагноз уже 15 лет? — спрашивает эндокринолог у моей мамы. — Не может быть, с ним столько не живут.
В принципе, она оказалась права. Мама ушла через год. Вы считаете, я должна ей добра за мамины слёзы после приёма?
— Зачем это вашему мужу, он же вот-вот умрёт! — это участковый врач моей бабушке. То, что в комнате ещё и дед, который всё понимает, не важно. Добра ей? Щаз.
— Мам, врач смотрела мне горло нестерильным инструментом! — это мой девятилетний сын вышел от ЛОРа. Мы выписывались в школу. Ага, через три дня — инфекционная ангина. 40 градусов шесть дней. Врач из департамента по телефону защищала мундир так, что слюна через трубку брызгала. Не знаю, как вы, а я им обеим лучше ничего не буду желать.
У меня десятки таких историй только из моего опыта.
Увы, об учителях у меня ещё более резкие впечатления. Два поколения выросли в стенах одной школы. Добрые слова и добрая память — только четырём учителям, которые любили детей, видя в них людей, а не сырьё для отработки собственных комплексов: Миронычу, Лоре, Светлане Александровне и Анатолию Циденовичу. Надо ли говорить, что и им было нелегко в окружении быдлоучителей? Остальные уродовали детей.
Не надо говорить общие слова. Мы все благодарны отдельным людям в каждой из профессий. Не надо только больше этих красивых слов. И учителя, и врачи не должны иметь индульгенции априори. Их грехи и так практически ненаказуемы и недоказуемы. Пусть лучше будут людьми, и каждый из них получит своё индивидуальное спасибо.